Последний барьер - Страница 4

— Не знаю, — ответил я и тут же мысленно обругал себя за слабость. Я должен был ответить: «Нет, разумеется, нет».

Он заметил мою оплошность, подался всем корпусом вперед и заговорил быстро, вкладывая в каждое слово страстную убежденность.

— Я хочу, чтобы вы поняли, как сильно я и мои коллеги обеспокоены этими нераскрытыми случаями применения допинга. Я сам владелец нескольких скаковых лошадей — их в основном готовят для стипль-чеза, — в моем роду из поколения в поколение очень любили скачки и делали для их развития все возможное... Трудно даже выразить словами, какую роль в жизни таких, как я, играет конный спорт... И вот уже второй раз за три года его процветание находится под серьезной угрозой. Во время первой большой волны допинга печать и телевидение не поскупились на злые шутки, и мы не можем позволить, чтобы это повторилось. Пока нам удается усыплять бдительность репортеров, потому что случаи эти происходят не так уж часто — первый произошел больше года назад, — и если у кого-то возникают вопросы, мы просто отвечаем, что результаты анализа отрицательные. Но мы обязаны раскрыть эту новую форму допинга сейчас, пока она не получила широкого применения. Иначе над скачками нависнет смертельная угроза. Представьте себе — число лошадей, победивших под воздействием допинга, все растет, зрители теряют веру, разочаровываются... Стипль-чез получит такой удар, от которого не скоро удастся оправиться, если вообще удастся. Речь не только о приятном времяпрепровождении. Скачки — это ведь целая индустрия, в ней заняты тысячи людей... Далеко не последнюю роль играют и владельцы конных заводов, такие, как вы. И если почитатели конного спорта откажутся финансировать скачки, это может привести к катастрофе.

— Но неужели в самой Англии нельзя найти человека, который смог бы собрать нужные вам сведения? — возразил я. — Человека, который знает мир ваших скачек вдоль и поперек. Я-то о них не знаю абсолютно ничего! Я распрощался с Англией, когда мне было девять лет. Какой от меня толк? Нет, это исключено.

«Вот так лучше», — похвалил я себя. Главное — держаться потверже.

Он посмотрел в свой стакан и заговорил, словно с неохотой.

— Видите ли... мы пробовали найти такого человека в Англии... Спортивный журналист, специалист по скачкам. Очень хорошее чутье. К тому же мы чувствовали, что на него можно положиться. Одним словом, он занялся поисками. Увы, он потратил на них несколько недель, и все впустую. А потом бедняга погиб в автомобильной катастрофе.

— Но можно попробовать еще кого-нибудь... — не уступал я.

— Он погиб в июне, в соревнованиях по стипль-чезу как раз был летний перерыв. Новый сезон начался в августе, и только тогда нам в голову пришла мысль о конюхе со всеми связанными с ней трудностями.

— Попробуйте сына какого-нибудь фермера, — предложил я. — Говорит с акцентом, отлично знает лошадей, такой вам подошел бы.

Он покачал головой.

— Англия — слишком маленькая страна. Сыну фермера достаточно будет несколько раз вывести лошадь перед началом скачек, и его разоблачат. Слишком многие его узнают и начнут задавать вопросы.

Наступила тишина, и он поднял голову от стакана. Лицо его было строгим, почти суровым.

— Итак? — сказал он.

Я собирался твердо сказать «нет». Вместо этого я снова произнес:

— Не знаю.

— Какие нужны слова, чтобы вас убедить?

— Никаких. Я подумаю. Ответ дам завтра.

— Что ж, прекрасно. — Он поднялся, отказался от моего предложения пообедать и вышел. Этот человек излучал силу, как печь — тепло. Когда машина уехала и я вернулся в дом, он показался мне пустым.

* * *

В черном небе сияла полная луна. Далеко позади меня, озаренная лунным светом, виднелась белоснежная плоская вершина горы Косцюшко. Я сидел на высокой скале и смотрел на свой дом.

Передо мной лежала лагуна, большие пастбищные выгулы, доходившие до перелеска, чистенькие, огороженные белой изгородью загоны возле дома, серебристая крыша жеребячьих стойл, добротное здание конюшни, общежитие для конюхов и дом — длинный, низкий, с изящными линиями, в большом крайнем окне его отражался лучик луны.

Передо мной лежала моя тюрьма.

Поначалу жизнь здесь меня не угнетала. Позаботиться о нас было некому, и мне даже доставляло удовольствие утереть нос людям, которые утверждали, что я не смогу прокормить себя и троих маленьких детей, Белинду, Хелен и Филипа. Лошадей я любил всегда, и с самого начала дела у меня пошли хорошо. Во всяком случае, с голоду мы не умирали, и я даже убедил себя, что юриспруденция вовсе не мое призвание.

Работать приходилось много, но я не роптал. Я очень любил своих сестричек и брата и ничуть не жалел о содеянном. Но радость от того, что я содержу целое семейство, постепенно угасала, и меня стала все чаще посещать назойливая мысль: я сам себе выстроил комфортабельную ловушку.

Пройдет восемь-десять лет, они вырастут, получат образование, найдут себе пару в жизни, и мой долг будет выполнен. Через десять лет мне будет тридцать семь. Наверное, и я к тому времени женюсь, обзаведусь детьми и пошлю их учиться во Френшэм и Джилонг... Вот уже четыре года я подавлял в себе желание вырваться, убежать. Когда все они съезжались на каникулы, было легче — дом оживал от их голосов, от стука плотницкого молотка (увлечение Филипа), от пестрых девчоночьих платьиц, развешанных на веревке в ванной. Летом мы катались на лодке или плавали в лагуне, зимой катались на лыжах по горам. Но через неделю после их возвращения в школу меня начинало тянуть на волю, тянуть болезненно, неодолимо. На вольную волю, надолго и далеко: дальше центров, где проходят торги и аукционы лошадей, дальше Сиднея, Мельбурна и Кумы, куда я изредка ездил по делам. Хотелось, чтобы жизнь оставила в памяти что-то еще, кроме одинаковых, приносящих прибыль дней, кроме окружавшей меня красоты.